Роза Яакова.

Раздумываю над этим текстом. Смешение культур, наслоение огромного множества как расхожих фраз и цитат, дающих почувствовать свою принадлежность к культуре их исхода, так и глубоких образов, имен, несущих суть. Все это - в каком-то странном танце, почти без рифмы, но с ритмом. Меня завораживает, но не могу понять - может быть только меня? а я думаю над тем, можно ли брать этот текст для работы с группой в Израиле, в качестве исходного для разговора о культуре и идентичности.
Интересно ли его читать? 
Ниже начало, продолжение- под катом.
РОЗА ЯАКОВА
(маргиналии к Танаху)

Михаил Сухотин, 1989г

Потому что ссылка на Талмуд,
в Талмуде – на Мишну,
в Мишне – на Тору,
Тору и масору,

предки в Вятке,
что заплатка на заплатке:
дырки да монатки,
нитки да убытки.

С Храмовой горы до Чернобыли,
с Чернобыли до Москвы,
от Москвы до самых до окраин,



дуй ли, вей ли,
только «ойли» да «вавойли»,
Брири да Шабрири 
Рабиновича накрыли.

Кац,
не Кац, так Сац,
не Сац, так Минц,
не Минц, так Соловейчик,
из галута 
возвращается народ
по полю Куликову,
не найти другого
мне такого
дорогого и родного:
горбоносец он,
черноволосец
+ певец
+ богоносец
(как заметил Достоевский),

то есть:

Блантер, Баснер,
Исаковский, Матусовский,
Дунаевский, Мулерман, Хелемский,
кто последний?

И действительно,
от десяти (включительно) до n,
от n (включительно)
до шестиста пятидесяти тысяч,

Доня Броня,

мы другой такой
страны не знаем,
кроме
бэйс Исроэль
на Ционе.

Брейся! Стройся!

Амалек 
сидит на Амалеке,
Амалеком погоняет,

дядя Зяма,

только в Эрец 
ты проходишь человеком
как хозяин 
родины своей
от края и до края.

От Адама к Ноаху,
от Ноаха к Эсаву,
от Эсава к Яакову

в оны лета
по наследству
перешли одежды света 
(от медведя на велосипеде),

и с тех пор, точней
с Шимона бар-Йохая, нет,
с Ицхака Лурии,
с Баал Шем-Това,
с Альтер Ребе 

мы (в известном смысле)
искры
раздуваем,
возжигаем
пламя
жертвы
за Ерушалайм
из руд сибирских. 

И пока
в почтовом ящике
одна нога,
другая на
арбузной корке,
слышите,
Любимов, Гробман,
наш
любимый город
может спать
спокойно,
видеть сны
и зеленеть
среди весны.

Там где-то

ночь как ночь,
фонарь под глазом,
как фонарь,
аптека, как аптека,

гор вершины
спят во тьме ночной,
долины полны
свежей мглой,
как полны
тихие долины,

тише!

шорохи в саду,
а то – молчок,
речка то течёт,
то не течёт,
песня то слышна,
то не слышна
на аравите – 

нет, приятель:

это над Москвой-рекой
из лунного сребра,
седой, но молодой,
Соловьёв-Седой
струится до утра,
как струится
Соловьёв-Седой.

Ты не бойсь, не плачь,
мой Лебедев-Кумач:
где-то
бэйс мидраш 
стоит,
в нём Меламид,
а в нём
и вся загвоздка.

Фельцман с Фельдманом
её долбили – не разбили,
Френкель и Бернес
вообще не проходили,
только Гофф с Кобзоном
пели-называли
полем,
русским полем.

Как же так же?
Жид ты или ты не жид?
Ты пан или пропан-бутан?
Вот то-то и оно-то:

я с Неглинной,
пахну псиной,
взгляд стеклянный,
череп деревянный,
но скажи мне,
ветка Палестины, 

что же всё же?
Где же ты росла?
Где ты цвела,
и как дела там,
где цвела ты?

Вспомни,

как явился Яакову
на гар Мориа
небесный эскалатор 
с Метатроном 
во главе
и Пантократор
сил и воинств,

то есть:

Серафимов
+ Крувимов
+ Бней Элоким 
+ Побратимов,
иже с ними.

Опиши,
как Яаков
(Сухотин)
строил
шалаши
(суккот) ,
изобрази мне,
как напротив
он построил
Зимний.

Меж Лаваном 
и Эдомом, 
между двух огней,
белогвардейским
и красноармейским,

над Явоком 

спой,
будь другом,
как с Яаковом
состязался кто-то
(носорог, должно быть,
упирался рогом
над Явоком).

Доложи затем,
как широка
была река:
как Ока ли
широка она была
или не как Ока?

Ах, эти реки! Эти реки,

где роза Яакова чахла,
где сладко керосином пахло...
О, Ассирийская АССР,
тебе в Эстер
открылся Некто 
(кот, наверно,
задом наперёд 
заехал и уехал).

А и Б
сидели на трубе.
Не бэ,
что А упало,
Б пропало:
нас не так уж мало.

На вокзале
обвалился потолок.
Будь спок,
но жми педали,
пока не дали.

Почему?
Да потому,
что всё кончается на У.
Обэриу!
Тону!
Но слышу
сквозь беруши

шаги Машиаха 

(простите, Даня,
а киддуш уже читали?),

шаги Машиаха

(позвольте, Циля,
и в шофар уже трубили?),

шаги Машиаха

(скажи-ка, Сара,
ведь недаром 
ты всё считала
шаги Машиаха?.

Мы помним всё:
парижских улиц ад
и венецьянские прохлады,
революцьонный шаг,
архипелаг ГУЛАГ,
Майданек окаянный...

Где, где
Моше рабейну олавхашалом? 
О горе!
Нет Шломо бен-Гавироля! 

Еврейская земля,
ты за холмом,
а там
холмы,
холмы,
холмы,
холмы,
холмы 
и нобелевский шнобель.

И пру и рву – 
ни тпру ни ну,
и гну и мну –
глаза полны песку.
Коллега, кстати,

нас что песку 
в Баку на берегу,
что звёзд
над Гринвич-вилледж.
Слышите,
как плачет чибис:
«Чьи Вы?
Чьи Вы?
И куда,
куда
Вы удалились?»

Подержи мой макинтош, читатель.

О Судья судей,
Страж стражей,
Царь царей,
великий, сильный,
страшный! 

В Судный День 
елень,
и тот метнётся в тень,
барсук,
в лесу
спасавшийся от сук,
на сук
нарвавшийся
барсук
от сук не убежит.
Не потому ль
и лилии мои
головки уронили?

Авва Отче!

Да, безродность.
Да, коленопреклонённость.
Бесприютность...
Бедность...

Возрасти росток Давида,

но прости
за дерзость
просьбы
соблюсти
в потомстве
русскую
словесность.

Ибо

в тогу ли вавогу,
в гоголь-моголь ли,
в Магог ли к Гогу 
выхожу один я на дорогу,

Вышний!

Ти пустыня внемлет у Синая,
звезды гимн слагают,
Тя трепещет всяка тварь земная.

Се Твои таинственные знаки.
Да никако
мы писаки? 
Мы – пиджаки.

Се Твои от века данные обетованья:
шёпот сердца, уст дыханье...

Центр!
Центр!
Говорит Москва.
Приём!
Приём!
Я Рашин 
russian.

Ну-ка
одесную
две шаги,
и две шаги
ошую!
Тише,
всюду уши...

Центр!
Центр!
Эту чашу
мимо
проносить не надо:
все мы
из Кронштадта.

Рубинштейн
+ Пепперштейн,
Эпштейн,
Бакштейн Иосиф –stein дадут
и в волны бросят.

Я одену белый похоронный китель,
ты оденешь белый похоронный китель,
он оденет белый похоронный китель.

Вседержитель!

Камни тонут,
ветры стонут
с четырёх сторон,
но вспомни Йону
с кикайоном.

Возврати
всех заикающихся и мычащих,
вопиющих и болящих,
блеющих, но настоящих,
говорящих.

Понимаешь,
это странно,
очень странно,
но небес в лазоревой дали
Психея дышит невозбранно.

Мишка, Мишка,
вот тебе и крышка.
Где ж твоя улыбка,
полная задора
молодого?

Ян Абрамыч,

там моя улыбка,
где за репку
взяли дедку,
бабку посадили,
внучку и собачку
ввергли в печку,
мышку доконали,
где осталось
лишь блаженное
бессмысленное
словосочетанье: 
«Роза Яакова».

Арфы сломаны,
но что там
за аккорд
ещё рыдает? 
Говорите прямо:

«Жил и съехал
Александр Скерцович
Герцович 
из колена Беньямина,
сына Пятки,
сына Смеха,
сына Авраама».
             1989